Наталья Крымова: ХЛОПУША
Таланту этого актера нужно было разгуляться, нужна была роль-крик, но не краткий, а особой голосовой протяженности. Многое из того, что к концу 60-х годов уже было в песнях явлено, в театре просилось быть выраженным в роли сугубо национальной, поэтически высокой и определенной. Он мог бы, конечно, сыграть и самого Пугачева (сейчас это представляется таким естественным во всех отношениях, а факты говорят, что и желанным, потому что крайне болезненно было пережито неутверждение на роль Пугачева в кино), но достался в есенинском спектакле Хлопуша, по существу, эпизод, одна сцена, ставшая в силу особого дарования актера кульминационной.
Сразу на самой неистовой ноте в спектакль не вступал, а врывался вопль беглого каторжника:"Проведите, проведите меня к нему,Первая строка монолога в пластике, в мизансцене - это бросок полуголого тела на железную цепь, которая тут же отбрасывает тело назад, на другую цепь, и это соприкосновение живой человеческой плоти с черным металлом - уже зримый знак трагедии. Рывок вперед, падение на цепь, падение назад, опять бросок вперед - и так весь монолог под монотонно жуткий кандальный звон, при том, что цепь держат не стражники, а орда вольных пугачевских соратников,«скуломордая татарва", которая (так у Есенина) предаст потом и Пугачева, и мечту Хлопуши:
Я хочу видеть этого человека...""...чтоб гневные лицаСохранилась запись монолога Хлопуши в исполнении Есенина. Сегодняшним почитателям его лирики странно слышать, каким надсадным, резким звуком выпевает свои слова автор. Это не монолог драмы, а какая-то речитативная ария, необычная песня, но без смягчающего песенного размера и лада. Ритм диктуется не чередованием ударений, а переливами душевных движений.
Вместе с злобой умом налились".
Так же исполнял этот монолог Высоцкий, только переведя все на баритональные ноты и собственную интонацию. Он отдал спектаклю то, чем владел в совершенстве, и, благодаря "Пугачеву", выявил чем, собственно, владел. Другому актеру показались бы нарочитыми необычные словесные повторы - "Но всегда ведь, всегда ведь...", "Все равно ведь, все равно ведь, все равно ведь...". Высоцкий обладал особым дыханием. Другой бы, как в смоле, увяз в сгущенной образности языка ("И холодное корявое вымя сквозь тьму прижимал я, как хлеб, к истощенным векам..."), но у Высоцкого было свое - не без удали - ощущение силы образа.
С Есениным у него вообще своя родственность. Ее нетрудно заметить самым поверхностным взглядом - немногие поэты имеют судьбу, так легко становящуюся легендой. Они эту легенду как бы и сами творят - еще при жизни. Другая родственность глубже и еще заслуживает изучения. В ней и "кабацкие мотивы", и та любовь-тоска по родине, которая не покидает нигде, ни за рубежом, ни дома. У каждого свой "черный человек" и своя "Русь уходящая", и нежность к слову, и надрыв, и внутренняя песенность стиха, и - временами - неизлечимая, ничем не заливаемая тоска:"Вдруг тоска зеленая, змеиная тоска,В "Пугачеве" - спектакле предельно специфической образной системы, где играло все: слово, вещь, ритм, - Высоцкий был абсолютно свободен. Он нашел основу труднейшей роли - звук, и свою звуковую палитру. От зубовного скрежета к страдальческой песенной протяженности, от дикого рыка, хрипа к призывному, трубному звуку - таковы были краски этой палитры. Этих красок наша сцена не знала.
Изловчась, мне прыгнула на шею..."
Топоры, с маху всаженные в пень-плаху; перестук голов, которые шут вынимает из мешка и катит по деревянному помосту; скрежет цепей и колокольный звон; грех и покаяние на миру; каторга и ярмарка, мятеж и воля - весь этот зримый, образный и звуковой ряд потом воскрес в песнях Высоцкого. Через этот ряд он в "Пугачеве" прошел, в своего Хлопушу вобрал, а в своих песнях подхватил и продолжил.
Одной актерской ролью не ограничилось участие Высоцкого в "Пугачеве". Трагическому началу спектакля аккомпанировала другая стихия - шутовская, пародийная, фамильярно-игровая."Не народ, а дрохваЭти строки из есенинской "Песни о великом походе" были введены в спектакль и стали как бы мостиком к его интермедиям, в которых на равных действовали Екатерина II, шут и мужики. В этой "низкой" сфере постановки Высоцкий выступил как поэт. (Прозаические тексты были написаны Н. Эрдманом.) Это авторство знаменательно во многих смыслах.
Подбитая!
Русь нечесаная,
Русь немытая.
Для тебя я, Русь,
Эти сказы спел,
Потому что был
И правдив и смел.
Был мастак слагать
Эти притчины,
Не боясь ничьей
Зуботычины".
Три мужика стоят под колоколами. Один - с балалайкой, другой - с деревянными ложками, третий, самый маленький, - с жалейкой. Все трое в рубахах из мешковины и таких же портах; у того, который с балалайкой, на руки накручена веревка от колокола. Лица у всех троих тоскливо-безразличные. По ходу спектакля они ни разу не поворачиваются к помосту, на котором буйствует пугачевская орда. Они не понимают происходящего.
"Андре-ей, Ку-узьма", -
тянет один,
"А что, Максим?" -
откликается второй,
"Чего стоймя
Стоим, глядим?
Вопрос открыт
И не смекнем,
Зачем помост
И что на нем?"
Этот не вмешивающийся в действие мужицкий фон - важнейший смысловой знак спектакля. В его полубессмысленной-полудурашливой упрямой независимости - своя реальность. Это - наблюдающие, глазеющие. Те, кто не вмешиваются в драку, хотя могут и вмешаться. На старинной гравюре, изображающей Сенатскую площадь 14 декабря, тоже есть такие наблюдатели. И около клетки Пугачева они стояли. И на картине Сурикова "Боярыня Морозова" они есть. В спектакле мужик держит в руке веревку от колокола и никак не может взять в толк, "зачем помост и что на нем". "Народ безмолвствует" - молчит, глазеет, пьет, но и какое-то свое соображение копит. Что-то про себя надумав, мужик все-таки дергает за веревку, и от этого колокола содрогается государство "от Казани до Муромских лесов", и тонет Русь в крови виновных и невинных. Мужики в "Пугачеве" распевали слова Высоцкого: "Теперя вовсе не понять: и тут висять, и там висять", - и по обе стороны сцены вздергивались два костюма, один мужицкий, с подрагивающими из-под портов лаптями, другой дворянский.
Трагическое и шутовское в спектакле было неразделимо. Высоцкий в нем сыграл роль трагедийную и выступил автором-скоморохом. Он побывал и на помосте, где секут головы бунтарям, и постоял в толпе глазеющих, и подсказал им слова. Он посмотрел на все изнутри и со стороны - дикими очами Хлопуши, глазами мужиков и сам по себе, как художник.
Короче: "Пугачев" дал почувствовать Высоцкому-поэту свои корни, уходящие глубоко в самую толщу народной жизни и русской истории. Традиции скоморошества - важнейшие в смеховой национальной культуре. Считалось, что они умерли, но нет, Высоцкий их воскресил и упрочил. Ерничанье - не только одно из слагаемых национального артистизма, но и одна из примет национального характера, путем смеха защищающего (а то и спасающего) в себе некие серьезные нравственные основы. Это определенный звук, без которого нет русской песни. Этот звук требует публики, он нуждается в публичности, ибо в нем заключена потребность разрядки - и для исполнителя, и для толпы.
Участие в "Пугачеве", таким образом, было больше, нежели просто актерское исполнение одной роли, больше, чем один, созданный актером образ. В "Пугачева" вступил актер-поэт, уникальная его природа обогатила спектакль, а поэт пошел дальше, своей дорогой...
Наталья Крымова
Высоцкий на Таганке.
Составитель С.Никулин.
Москва, В/О "Союзтеатр" СДТ СССР
Главная редакция театральной литературы
1988.